Лишь та - ошибка, что не исправляется
(Конфуций)
«Работа над ошибками»
В девяносто третьем году двадцатого столетия, одним из местных жителей села «пасхалка», в подвале своего дома, была найдена старая тетрадь. На обложке строгим аккуратным подчерком выводилась надпись: «жизнь длинною в неделю». Как это здесь очутилось – неизвестно. Но обнаружитель столь странного объекта не смог побороть яростного желания прочесть диковинную рукопись: книга сама притягивала любопытный взгляд читателя.
Начало было таковым.
«Верите, мне или нет, но я побывал на том свете. Именно на том, где уединяется душа после смерти и находит свой приют, своё пристанище, новое место существования. Я не имею права, да и не в силах описать вам все прелести рая и его необычайною красоту, тем более именно в нём мне так и не случилось оказаться. Всё не так легко, как кажется на первый взгляд, как думаете вы, да и все вокруг. Вход в высшее царство подвластен не каждому.
Два мудреца не пропустили меня чрез врата, сказав, что ещё рано и, что я пока не достоин сей награды. На вопрос почему, прозвучал ответ, что много грешил и сотворил чересчур полно дурных поступков. Все мои оправдания и попытки перестроить разговор на новый лад не увенчались успехом. Было слишком поздно; да и какой там - мне, обычному грешнику, может немного атеисту и просто подлому человеку, совладать с двумя святыми праведниками - апостолами Петром и Павлом.
Они выглядели почти одинаково, безусловно, являлись братьями, скорее всего близнецами. Оба одеты в длинные, до ног, широкие чисто белые ризы, из рукавов которых виднелись морщинистые, но в то же время свежие и молодые кисти рук, крепко сжимающие толстенную цепь с ключами. Головы, помимо густых седых бород и таких же волос украшал светлый перламутровый лик, точно такой же, как и у всех изображаемых на иконах людях. Глаза выделялись крупным округлым размером и напоминали взор самого искреннего душевного и нежного человека. Напрямую от них исходило добро, тепло и ласковые душевные чувства, что абсолютно никак не мешало выглядеть им довольно серьёзными, чуточку строгими и даже суровыми.
Переметнувшись взглядами, они, словно общаясь телепатическим методом, одновременно стали излагать речь, синхронно повторяя одни и те же слова, отчего делалось немного страшновато и беспокойно.
Я осведомился самыми громкими и коварными грехами, которые совершил в жизни. Мне до того было больно и неприятно слышать о том, какой вред я принёс человечеству, что даже затыкал уши пальцами, а глаза руками, но всё напрасно. Строгий голос продолжал изрекать приговор и с каждой секундой становилось всё хуже, сквернее и паршивее. Мне выявили семь наиболее значимых преступлений. Я знал об этом, помнил каждую минуту, вспоминал и сейчас.
Всегда мне хотелось изменить судьбу, устранить всё зло, которое извлеклось из души моей.
Как думалось, прошлого не вернёшь, ничего не исправишь. Это верно. Но из уст мыслителей послышалось нечто другое. Мне незамедлительно нужно было отправиться обратно на землю, в людской мир, чтобы исправить свои ошибки, а затем с чистой совестью вернуться снова, сюда. По истечению семидневного срока я возвращусь и, если вдруг, мне не удастся устранить все семь ошибок, то и не удастся, получить ключ от заветного замка, открывающего двери в рай.
Можно сказать, мне повезло. Быть может, я один из тех счастливчиков, кому выпала возможность изменить прожитую жизнь, расставить всё по своим местам. Наверное, я вовсе и не плохой человек, несмотря на те вещи, которые будут изложены ниже. Но не мне решать какой я, за меня уже всё решили. Остаётся лишь одно, точнее семь самых важных дней в моей жизни; неделя, которая может всё изменить; сто шестьдесят восемь часов, способные стать коронными в моей будущей судьбе…»
«Старики объявляют войну, а умирать идут молодые».
(Герберт Гувер)
День первый. Спасение.
Холодно. Ветер продувает одежду и проникает через кожу к костям, отчего они начинают дико ломить и безбожно ныть. Порой думается, что ещё совсем немного, и они хрустнут, а затем вся конструкция скелета развалится на мелкие кусочки и превратится в хрящевую насыпь. Пальцы озябли и до того онемели, что, кажется, их вовсе не существует. Ещё бы, ведь температура сейчас, наверное, до минуса тридцати, а может и до всех тридцати пяти доходит, жаль термометра поблизости нет. Лицо, от бесконечно бушующей метели, превратилось в снежный ком и больше смахивает на голову снеговика. Одни ноги, благодаря двойным драповым портянкам и меховым кирзовым сапогам, не жалуются на жестокий мороз и терпеливо ждут, когда закончится зверская февральская непогода.
Мы, вместе с товарищем, лежим в ледяном окопе, и дожидаемся прихода своих солдат. Но, увы, помощь не поспевает, да и придёт ли она вообще – неизвестно. Почти час ждём, с небольшим.
Не знаю как он, а я мечтаю о сигаретке, хотя бы самокрутку самодельную, но чтобы та уж с табаком была, настоящим, индийским. Не помешало бы и по стопочке принять, всего-то ничего – сто грамм, но зато точно согреешься, никакой шубы с валенками не понадобится. Внутри всё жжёт, как от дольки перца болгарского. Нет, всё же и тулупчик скорняжный не помешает, желательно с подстилкой дополнительной из медвежьей шкуры или волчьей, без разницы. Эх, была б тут Машка – невеста моя любимая, та б точно принесла одёжку, она-то всё отыщет, всё найдет. Интересно, как она там без меня: вспоминает, ждёт, или уж позабыла совсем несчастного бойца.
Тихо в лесу, безропотно: и только скрип веток одинокой берёзы, измученной от неумолимых набегов злосчастной зимы, нарушает страшное спокойствие. Даже разноцветный дятел перестал долбить дырку в стволе дерева. Наверняка понял, что зимой оттуда ничего съестного не вынудишь, только клюв сточишь. Съёжившись, словно воробей, и опустив голову вниз, он начал дремать, но, видимо в такую погоду не так-то легко заснуть. Птица перелетела на соседнее дерево и скрылась в дупле.
Тишина – вздохнуть боишься, но, к сожалению, приходится. Главное не уснуть, иначе навсегда глаза закроешь. Природа, как и жизнь не стоит на месте. Что-то постоянно происходит, движется, меняется.
Так и глухая идиллия здесь присутствует не так уж давно. Буквально минут сорок назад всё было по-другому.
Наш разведочный отряд, возглавляемый старшим лейтенантом Страховым и его помощником старшим сержантом Гороховым, попал под обстрел немцев. Сначала, мы и не подозревали присутствия тут фашистов, наоборот искали их ближайшую засаду, расположенную аж за пять километров отсюда. Но, как назло ошибались: то ли с курса сбились, то ли набрели на другую группу противников.
На первых порах нас не заметили. Спрятавшись за огромным бугром, больше похожим на вытянувшийся холм, мы затаились и стали вести слежку. Фрицы тоже не желали продвижения вперёд. Напротив, они разбили лагерь, состоящий из двух палаток, и приступили к приготовлению пищи.
Шумные они – немцы. Говорят громко, что-нибудь делают, и то с шумом, не могут просто спокойно жить. Мы, русские, тоже, безусловно, народ не тихий, может и скандальный слегка, но разведчики - существа принципиально тихие, так уж принято. Да если ты начнёшь орать, где ни попади, тебя ж сразу заметят, найдут. Лучше помедленнее двигаться, прислушиваться, глядишь и сухим выйдешь. «Тише едешь – дальше будешь», - вот и баста.
Один из немцев, достал бутылку самогонки и, с силой выдернув затычку, приступил к разлитию спиртного. Руки дрожали, и он то и дело проливал часть водки наземь, отчего другой не выдержал и, повторяя заветное «швайне», ударял расплескивающего попусту драгоценную жидкость фюрера по голове, отчего последний только нервничал и ещё больше терял «огненную воду».
Недалеко от этого повара расположились ещё двое фашистов. Достав что-то вроде карандаша, но это был не карандаш – скорее берёзовый прутик, первый начал чертить на снегу нечто похожее на знаки, а второй лишь исправлял появляющуюся картинку.
- Надо бы, поближе подкрасться, - сказал Страхов. Так ничего не видно, совсем ничего.
- Неплохо бы было, товарищ командир, - процедил рядовой Зайцев, носивший необычное имя Ян. - Разрешите мне идти, а то лежать надоело, всё тело сводит, «распружиниться» необходимо. Я быстро, вы ж меня знаете.
Образ Зайцева напрямую совпадал с его фамилией. Такой же маленький, щупленький: с косыми глазами и торчащими в разные стороны ушами – он спокойно мог проскользнуть в любую щелку и остаться незамеченным, словно постоянно ходил в шапке-неведимке.
- Да знаю я тебя, лучше, чем ты сам себя знаешь. Но не хочется мне тебя отпускать, предчувствие какое-то странное.
- Ох, и суеверный же вы, товарищ старший лейтенант, вечно всё вам кажется, креститься надо, когда кажется.
- Крещусь, Ян, только всё равно волнуюсь. Хоть стреляй.
- Да зачем же мне вас стрелять? Боже упаси.
- Ты где, Ян, умный уж чересчур, а где пень с ушами. Выражение такое: «хоть стреляй». Понял?
- Понял, чего не понять. Только почему я пень? С ушами-то всё понятно, это да – большие они у меня, зато слышу всё хорошо, не так как вы.
- Эх, Зайцев, Зайцев… Ладно, проехали. Один справишься? Или подмога нужна, это можно, то есть, наверное, нужно.
- Нее…, одному всегда легче. А то ещё смотри, следи за другим, за собой-то одним проще. Не волнуйтесь, не подведу. Правда, размяться хочу.
- Ну, как скажешь: посчитай, сколько их, да послушай о чём толкуют. Ты в немецком силён, недаром в разведчики угодил.
- Яа, Яа, - Ферштейн, - процедил Ян, лихо, изображая, как говорят немцы.
- Ну, с Богом, Ян. Если что, кричи. Была, не была, поможем.
- Договорились.
Зайцев двинулся. Будучи самоотверженным человеком, он не боялся ни пуль, ни крови, ни смерти – ничего не боялся, кроме плена. Просидеть в заключении намного страшнее для него, чем быть раненным или даже мёртвым. Много наслышался он про плена немецкие, как там над русскими издеваются. Говорят, не кормят сутками, а то и неделями – и такое бывает; бьют палками, до полсмерти избивают, да ещё и работать без отдыха малейшего заставляют. Ну, немцы, ну гады.
Рядовой подполз, но ничего не было слышно. Только собачий смех вырывался из уст одного германца, обладающий жирным лицом с отвисающими, как у свиньи щеками. Другой, не менее худой смеялся ещё больше и иногда похлопывал в ладоши, будто смотрел цирковое представление. «И о чём можно было веселиться на войне? – думал солдат, - только о том, как разгромить Советский Союз. Не дождётесь, гнусные звери, даже не мечтайте, мы за родину и за Сталина голову готовы отдать, не то что вы за Адольфа вашего, Гитлера».
Ян приблизился совсем близко. Теперь всё было видно, как на ладони. Немцев насчитывалось двенадцать человек. Численный перевес превосходил отряд Страхова в два раза, поэтому вести перестрелку было просто бессмысленно. Хотя бывали случаи, когда и в большом перевесе выигрывали, но сейчас не тот случай, - можно и без этого обойтись. В тот раз двадцать человек положил страховский отряд, всех убили, а что толку, убили и дальше пошли, ничего от этого не получили, если только снизили количество немецкой армии.
В палатке лежали ящики, около пяти штук и другой всевозможный хлам, начиная с запасного оружия, заканчивая гаечным ключом и пачкой гвоздей. На одном из ящиков была надпись «der Sprengstoff». «Вот это да, - подумал Зайцев, - они заминировать, что ли что-нибудь собираются. Непорядок. Взрывчатки было много и такое количество тротила могло разнести абсолютно всё в радиусе на сто пятьдесят, может, и двести метров.
Солдат подкрался к палатке и, сильно напрягая ушные раковины, принялся подслушивать. Язык врагов он знал в совершенстве, почти с самого раннего возраста. Дело в том, что его мать была учительницей немецкого языка. В детстве она занималась с сыном, заставляла учить слова, фразы. Маленькому Зайцеву это очень нравилось и уже к семи годам он ловко шпарил на немецком, а, поступив в институт на факультет иностранных языков, вовсе довёл уровень говорения до идеала.
Знание немецкого помогло и сейчас. Поначалу фашисты беседовали ни о чём, рассказывали о своих детях, жёнах. Один молодой, лет двадцати пяти, рассказывал историю о своей первой неудачной любви, отчего его товарищи принялись громко тяжело вздыхать и соболезновать горю. Немцы, вообще, народ непонятливый: уколются иголочкой, капелька крови проявится, а они и давай кричать – пугаются; а как расстреливать русских, или ножами горло резать, отчего кровь фонтаном брызжет, так это им в радость. Затем, фрицы стали говорить о Германии и о Гитлере. Выяснилось, что не очень-то они довольный, что воюют. За что гибнут – неизвестно, приказали – сделали, да и только. После посыпался безобразно-глупый немецкий юмор. Снова смеялись. Один анекдот, если его можно таковым назвать, Зайцев запомнил: «Шла собака по дороге и увидела кость. Начала есть, но подавилась. Уже умирала, а потом бац – и выплюнула». Немцы, все до единого залились радостным смехом, благодаря чему главный юморист, как и бедное животное, тоже подавился и стал противно кашлять, а потом снова смеяться. Ничего смешного в этом Зайцев не видел, как бы там ни было, жалко собаку, могла запросто умереть.
Ещё около двадцати минут вёлся скучный разговор, но вскоре он сменился другой, более интересной и значимой темой.
- Я слышал, что тут неподалёку поселение русское есть, - заговорил старик, видимо командир. - Надо бы пробраться, посмотреть, может чего найдём, узнаем.
- Да, Вольфганг, я тоже об этом знаю. Только в каком направлении идти – неизвестно. Не дай бог, собьемся и не дойдём к штабу. Кто ж тогда документы-то принесёт? Штефан нас убьёт.
- Да, ты прав, ты прав. Ну, разве тебе не хочется повеселиться с русскими девушками, они ж красавицы первые в мире. Наши немки всё равно не такие, жалею я, что русским не родился. Не патриот я.
- А ещё и командир, как так можно?
- А что делать? Некому же больше вами распоряжаться.
- Не знаешь ты многого, хоть и командуешь…
Если Зайцев всё правильно понял, а он правильно понял, то где-то у них содержится секретная документация, именно за этим он сюда и добрался. «Наверняка, где-то в палатке, - подумал разведчик, а может, и в карманах держат, тоже может быть. – Ну, понятно, что в карманы я к ним не полезу, я ж не в плаще-неведимке, а вот палатку обшарить не помешало бы. Была, не была, всё равно спокойнее будет, если даже ничего не найду».
Ян влез в палатку. Как и ожидалось, внутри ничего не было, кроме ящиков с динамитом, мешков с запасами провизии и патронов. Разведчик взял две здоровенные картошины и отсыпал немного крупы, на непредвиденный случай, мало ли. На войне любая мелочь может жизнь спасти, а тут картошка, она в первую очередь выжить даст. «И чтоб мы делали если б когда-то давным-давно Петр не завёс семена этого плода, подохли бы, я думаю, - размышлял Зайцев - странные люди немцы: хранят картошку с патронами вместе. Ну не глупцы ли. Они самые. Никакой бы русский мужик не стал этого делать, потому что явно может различить известный овощ от гильзы. Они бы ещё в крупе деньги прятали, чтоб не украли. А что, хороший способ спрятать что-нибудь ценное от воров, наверняка не догадаются, что бумажные рублики лежат в подполе в мешках».
Внезапно Зайцев приободрился, расцвёл, и на его лице показалась улыбка – точно как у зайца: такая же широкая и вытянутая, из тонюсеньких губ которой, вылезла пара длинных резцов. «Крупа», - процедил искатель, - ну, как я раньше не догадался, ну не «тормоз» разве. Разведчик рукой залез в мешок с гречкой и принялся искать заветные бумаги.
Вместилище было глубоким, поэтому рука была вынуждена опуститься до самого плеча. Коричневые зёрна то и дело прилипали к изношенному рукаву шинели, тем самым делая вид ее более грязнее и неаккуратнее. Но Зайцева это не напрягало. Приятные ощущения, получаемые от перебирания тёплой крупы, полностью пеленали и до того не высокий разум разведчика. На самом деле уж не такой и горячей была гречка, но по сравнению с ледяным снегом, атакующим тело окоченевшего Яна, она действительно чувствовалась таковой.
Зайцев вспомнил и гречневую кашу. Эх, как же хотелось ему испробовать хотя бы ложечку, нет можно даже и одно зёрнышко, всего одну «гречинку», - и этого бы хватило, чтобы вспомнить этот неповторимый вкус гречки, а если б ещё и с сахарком, то совсем чудо… ой, как желудок-то разговорился, и под ложечкой засосало, а слюни, как ручейки текут, все губы измазались. «Тьфу», - что есть мочи выкрикнул разведчик. Огромный сгусток белой жидкости приземлился на землю, и образовалась лужица слюнной пены. Нет, не надо о еде думать.
Почему-то захотелось курить. Сигарет не было, да и самокрутку невозможно сотворить: ни бумаги, ни табака по близости не имелось. А желание вдохнуть дым никотина возрастало с каждой секундой и всё росло, росло и росло, казалось, что предел не наступит никогда.
Но предел есть всегда. Всё когда-нибудь кончается, уходит, а затем начинается снова; опять заканчивается и снова начинается, затем опять всё по кругу много-много раз и так до бесконечности. Как листья осенью падают, а весной снова прорастают новые, как ночь сменяется утром и наоборот, как звёзды гаснут, а после снова светятся, как кончается дождь и снова гремит гроза… Стоп, а как же предел, значит, всё-таки конец есть, и он уже настоящий. А что после этого конца? Опять что-то. Значит, всё повторяется опять и опять, снова и снова, то есть предела нет. Как же нет? Предел есть… или всё-таки его нет.
И что повлекло Зайцева об этом думать. Философ из него никакой, а тут такие дидровские размышления. Видимо, мысли о курении, да и о гречке, так на него подействовали.
Ян закрыл глаза. Бумаг нет, - думал он – нигде нет, возвращаться на базу надо, в мороз. Не хочется. Тут так тепло, что в сон клонит. Только спать нельзя – идти нужно».
Ещё несколько минут неподвижно просидел разведчик, затем встряхнулся, пришёл в себя. Усталость давала о себе знать. Всё ещё не хотелось уходить с уютного вражеского лагеря. Не пришлось.
Внезапно Зайцев услышал приближающиеся немецкие речи, постепенно надвигающиеся в палатку. Ян как никогда запаниковал. Требовался срочный, незамедлительный уход. Встав, солдат двинулся к выходу, но вдруг из его кармана просыпалась пара запасных патронов. Оставлять их здесь было никак нельзя, самому тоже медлить не позволялось. Схватив гильзы, разведчик ринулся к выходу, но не успел. Грубый немецкий голос грозно, издевательски нахально произнёс:
- Хендэ Хох!
Зайцев замер. Сердце бешено колотилось внутри и, казалось, что ещё мгновение, и оно вырвется наружу. Руки начали невольно трястись, соседствуя с беспорядочным дёрганием левого века. Правый глаз вовсе закрылся, что напрямую указывало на чрезмерный излишек переживающих чувств. Кровь в теле бешено мчалась, точно вынужденное движение воды в реке или канализационной трубе. За несколько секунд, в голове разведчика промелькнули тысячи различных мыслей: он вспомнил обо всём, о чём только можно думать на протяжении всей жизни – и мать привиделась, и жена, и школу вспомнил вместе с одноклассниками, кошка лишаястая, - и та посетила мысли бедняги.
Сил не было, точнее всё тело отнялось, мышцы расслабились и полностью стали неуправляемыми от столь бурного и неожиданного всплеска эмоций, поэтому зловещее «руки вверх», вылетевшее из пасти злобного фрица не удостоилось скорейшего выполнения. Напротив, огрубевшие длани разведчика рухнули вниз, почти до колен, и прижались к изнывающим от боли ногам.
Фашист, возмущённый столь хамским поведением противника, вспотел, покраснел, как вареный рак, затем побледнел и даже пожелтел, словно недавно переболел желтухой, после чего сделал настолько изумлённое лицо, будто увидел нечто паранормальное и вовсе необъяснимое. Простояв ещё некоторое время в атакующем положение, немец принялся корявым, немецко-русским языком отчитывать наглеца:
- Руку въерх, гаварью – сдоваися, гриазный парасьонок.
Из всего этого задержанный Ян понял, и то с большим трудом, лишь «грязный поросёнок», ну и этого вполне хватило для того, чтобы решиться на опрометчивый поступок.
«Ну, я тебе сейчас устрою», - думал про себя Зайцев, - ну, гитлеровец, ну собачья морда, держись». Собравшись с духом, немного глотнув свежего морозного воздуха, солдат приступил к выполнению только что придуманного плана.
Совсем, как настоящий германец, проживший в Берлине всю свою жизнь, - правильно, грамотно, а не так как предыдущий «полиглот», Зайцев начал чеканить немецкие фразы:
- Что ж, ты солдат, так обращаешься со старшим по званию; для того ли я тебя взял с собой, чтобы ты мне тут цирк устраивал. Да за такой поступок, я тебя на месте задушу. Не видишь, русского завалил, в одежду его переоделся, у меня план новый появился, а ты мне тут всё портишь. Ну, сопляк, ты, у меня попляшешь.
Перепуганный фашист, бросил оружие и принялся извиняться, но хитрый Зайцев продолжал издёвки над своим не на шутку перепуганным оппонентом.
- Эх, и где ж ты учёбу проходил? Да, я твоему главнокомандующему, хотя что с ним сделать. – вот тебе, уж точно не поздоровится.
Ругательские немецкие слова ещё долго вылетали из уст разведчика, уж так хотелось протянуть свою жизнь бедному Яну, хотя бы на минутку, на полминутки, да и меньше, всё равно – дорога была каждая секунда, вполне способная стать последней.
Всё-таки, предел существует. По крайней мере, в этой ситуации. Постепенно словарный запас «лже-командующего» начал кончаться, как кончается всё в этом мире. Нечего было говорить, нечего и делать. Зайцев готов был отдать практически последний передний зуб, да, ладно, все заберите, только вырваться бы отсюда, живым, можно даже и не здоровым, главное спастись. Нечего было сказать, спиной стоять тоже выглядело странным. Кончено, можно и постоять неподвижно, протянуть ещё на немного своё существование, но всё же рано или поздно действовать придётся, волей не волей надо будет что-то делать, и чем быстрее, тем лучше.
Мысленно перекрестившись, прочитав про себя «Отче наш» и снова перекрестившись, Зайцев повернулся к врагу, на лету вытаскивая из кармана пистолет. Немецкий автомат вылетел из рук фашиста и упал на землю. Ян прижал оружие ногой.
Два взгляда, одинаково растерянных и перепуганных, только немецкий отличался более выраженной удивлённостью и страхом, пересеклись и застыли в одной точке. Словно заворожённые и загипнотизированные, не способные совершить ни одного поступка, начиная от моргания глаза и заканчивая произнесением пары слов, стояли друг перед другом два солдата, абсолютно разных солдата.
Несмотря на высокий тембр голоса, немец выглядел довольно молодым. На вид ему было лет шестнадцать, от силы семнадцать, и то, с очень большим натягом. Глаза большие: не то зелёные, не то светло-карие, нос остренький, как у покойника, совсем не как у немца, а волосы тёмно-коричневые, как у англичанина, только не англичанин это вовсе – ну, точно уж и не немец.
Ян выглядел ошарашенным. Нельзя сказать, что он испугался, просто никак не мог предвидеть Зайцев, что участвует в схватке с молодым мальчишкой, годящимся ему в сыновья. Видимо, парень тоже напрягся. Что им делать: убивать, драться или звать на помощь? Ничего это не мог совершить Зайцев. Как можно положить человека, ещё совсем не знающего и не прожившего жизни, как можно убить его, если родился он совсем недавно, даже не достиг совершеннолетия. В эти года, Ян ещё и думать не мог о том, что такое война, что это за страшное бремя; он лишь гулял себе по клубам сельским, да по кабакам и развлекался. Не мог разведчик одним ударом перечеркнуть все мечты юнца, ведь не виноват он в случившемся и, быть может совершенно не хочет убивать, но так надо, таков приказ.
Зайцев сглотнул. Глотать было нечем, но он всё равно сглотнул. Язык намертво прилип к сухому нёбу, создавая тем самым довольно приятные шершавые ощущения. Не хотелось отлипать его, да и зачем – говорить всё равно не приходилось, ведь немец оказался первым:
- Нъе надо, убъиват – нъет! Прашу вас! Нъет!
- Да, не буду, я – начал Зайцев, был бы ты постарше, а то… молодняк, жалко. Правда выстрелить я, и могу, если не дашь мне документацию вашу, она ведь у тебя в кармане?
Немец кивнул, но потом замолчал. Было видно, что он думает. Никак не хотелось отдавать бумаги, но умирать тоже ему не хотелось. Видимо желание жить превысило чашу его потребностей. Фриц принялся копошиться в кармане шинели. Зайцев насторожился: кто его знает, что он оттуда вытащит – может документы, а может пистолет или нож? Но все сомнения разведчика иссякли после того, к в руке немца появилась крохотная белая папочка, перетянутая парой резинок. Фашист протянул руку Зайцеву. Сердца обоих бешено колотились. Отчего-то Яну стало не по себе, никогда ещё он так близко не контактировал с противником, ни разу не приходилось напрямую забирать чужие вещи из рук врага.
Прав был разведчик. Внезапно, парень вытаращился, открыл рот и, что есть сил заорал:
Russisch! Allen hierher!
Глотка распахнулась по самое не хочу, и было видно, как судорожно маячится язычок в горле. Рожа фрица покраснела, побагровела и залилась арбузовым цветом, смешанным с томатным оттенком.
Зайцев с силой двинул солдату пистолетом по квадратному лбу, отчего немец с грохотом рухнул наземь и отключился. Навстречу с дикими воплями бежали немцы; с другой стороны надвигался отряд русских. Нескончаемые очереди автоматов сменялись громыхающими звуками осколочных гранат. Один такой снаряд попал в двадцатитилитровую канистру с керосином, которую непонятно зачем немцы сюда приволокли. «Гриб» густого черного дыма образовался в воздухе и поднялся высоко, к самим облакам; а у подножья сгустка безмятежно «веселился» тёмно-оранжевый огонь, переливающийся красными тонами. То была кровь, кровь борющихся уже непонятно за что отчаянных людей.
В живых остались только мы с Зайцевым. Все, и командир, и два сержанта, и рядовой – все были убиты; впрочем, разбитыми оказались и немцы. Разумеется, документов в наших руках не было. Сильнейший взрыв унёс всё до мелочей, и на том месте, где недавно располагался фашистский лагерь, покоилась куча серо-белого пепла с лишь изредка встречающимися непонятными предметами. Не отыскать и тел погибших, даже похоронить, подобающе не удастся. Беда.
Нам с Зайцевым повезло. Чудом мы оказались дальше остальных; я уводил Яна на базу за аптечкой, да за оружием за одно гнал, чтобы помочь своим, а тут, даже добежать не успел: «БАХ» - и в ушах шумит, не понимаешь ничего.
Холодно. Вероятно, именно от этого ещё сильнее вздыхает мой товарищ. Почему ещё сильнее? Да потому что, ранен Зайцев, сильно ранен, в бедренный сустав правой ноги и в руку – тоже правую. А покалечил-то его тот самый паренёк смазливый, которого Ян пожалел, как сына родного уберёг, надеясь, что и последнему счастье улыбнётся. Но, видимо, проблема отцов и детей в фашистской Германии обострена более чем где бы ни было. Не понял немец доброты русского солдата, не оценил героического поступка, захотел ордена со славой – вот и получил – смерть ничтожную.
Зайцев тоже был в шаге от кончины. При множестве выстрелов он потерял большое количество крови, так как пуля попала в аорту, и тем самым красная жидкость фонтаном била из тела пострадавшего. Крови ушло литра два, а то и больше.
продолжение ниже
